Клинком и словом - Алекс Фрайт

Клубящаяся пелена низких облаков, ползущая от Янтарного моря и подсвеченная с Ляшской стороны красным заходящим солнцем, цеплялась за островерхие башни Стохода. Снова стал накрапывать дождь: нудный, не по-летнему мелкий. Слобода удивила Лагоду безлюдьем, хотя хмурый день, оказавшийся для нее таким длинным, только клонился в закат. Или она, выбрав добровольное уединение, не замечала раньше, что немноголюдные улицы слободы и вовсе пустеют к вечеру. Девушка поправила на плече лук и тул со стрелами, поддернула на втором плече торбу, где лежали два только что добытых зайца, и зашлепала сандалиями по грязи к дому Шепетухи, обходя широкие лужи.

Народ нашелся за поворотом в ближний переулок. С десяток слободских мужиков, их крикливые жонки, чумазые дети, седые старцы. Гудели ульем, обсуждая непогоду. Судачили, что Скрива вспухла от свежей воды и подбирается к общинным полям и пастбищам; что водоворот у гиблого берега Волмы растянулся до середины реки и, что побитый молнией неохватный дубовый ствол, который стянуло в грозу оползнем с обрыва, бултыхается в нем уже третий день; что урожай сгниет на корню, если завтра-послезавтра не прорыть канавы. Она постояла немного, вслушиваясь в обычную жизнь, где до нее никому нет дела, затем неторопливо пошла дальше, высматривая жилище ворожеи. В этой стороне слободы она была всего пару раз – другими путями к реке ходила – и теперь пыталась по обрывкам детской памяти найти хату, что как-то издалека показали подружки, когда они еще у нее были. Раньше она частенько бегала через слободку с молоденькими соседками искупаться в Скриве. Там, на отмели, скрытые от глаз высоким ивняком, они быстро плескались, и с визгом мчались на берег скорее одеваться, зная, что хуторские мальцы бегут вкруг поворота реки, чтоб поглазеть на голых девок. Потом сидели у мостков, смотрели, как ловят скользкого линя, вытягивая сеть, семейные мужики в подкатанных портах. Ждали, глотая слюни, пока бабы начистят свежей рыбы и забулькает в закопченном казане наваристая уха. Нянчились с малыми детьми и зубоскалили с запыхавшимися, огорошенными хлопцами, что не успели к девичьей купальне. А затем с поклоном принимали здоровенные плошки с крупными кусками рыбы, вытянув губы к деревянной ложке, хлебали обжигающее варево и жмурились от удовольствия. Бывало, когда солнце садилось, то приходил на уху кто-нибудь из седобородых старцев, и они, раскрыв рты, слушали древние предания о тех временах, когда и Стоход еще не возвели, а в этих местах жили навьи. О добрых молодцах рассказывали старики, шамкая беззубыми ртами, о прекрасных девах, великих битвах, о злых колдунах и настоящей любви. Девки постарше даже слезу пускали, сравнивая прошлую жизнь с этой. Какие сейчас молодцы? Тут бы хмельным стражникам на глаза не попасться под стенами Стохода. Еще повезет, если не прибьют до смерти, как снасильничают. А сколько порченых молодиц руки на себя накладывали – не счесть.

Она отбросила воспоминания. Теперь об ухе и мечтать не приходилось: схватит речная стража с сетью – таких плетей выпишет, что и кнут Махоты травинкой покажется. Провела рукой по торбе, проверяя, крепко ли завязана, угрюмо прислушалась к урчанию в животе и покрутила головой, выискивая нужную хату. Крохотный дворик с дровницей и пустым курятником узнала сразу, осмотрела небольшую постройку, крытую местами свежей дранкой, а местами почерневшей соломой. Когда она увидела эту крышу в первый раз, то та выглядела точно также, может, только дранки было побольше. Лагода, не раздумывая, подняла руку и решительно постучала в дверь.

– Кого там черти принесли? – отозвался на ее стук надтреснутый старческий голос.

– Шепетуха нужна, – крикнула она, справедливо полагая, что в таком возрасте люди глуховаты.

Дверь распахнулась. Дохнуло из проема воском сожженных свечей, сухой, пыльной травой, застоявшимся теплым воздухом. На пороге стояла высокая худая старуха, с острым носом, глазами навыкате и давно нечесаными всклокоченными волосами, похожими на пряди перепревшего льна. Чуть перегнувшись спиной, она смотрела на гостью, но не безжалостные годы скрутили ей поясницу, а низкая притолока заставляла пригнуть голову. Ворожея, хоть и была высохшей, как обглоданный русалками рыбий хвост, но выглядела здоровой и крепкой, и голос был ей под стать.

– Орешь зачем? – рявкнула она, почесывая бок, и окинула девку неприязненным взглядом, прищурив один глаз.

Лагода молча протянула ей зайца. Шепетуха подняла русака за задние лапы, встряхнула, брезгливо принюхалась.

– Совсем тощий какой-то, – проскрипела недовольно. – Облезлый. Может, хворый был, или сам издох?

– Рано им еще жир нагуливать, – Лагода вздохнула. – Утром подстрелила.

– Уж и не знаю, – старуха скривилась и повторила: – Тощий. Жира ни капли нет, подгорит мясо сразу. А как черствое с моими зубами жевать? Разве это заяц? Так, зайчишка на один укус.

«Зайчишка», ухваченный за задние лапы в крепкий старческий кулак, едва не доставал передними до земли. Шепетуха тыкала ему крючковатым ногтем в брюхо, кривилась недовольно, брюзжала, что, мол, совсем хуторские совесть потеряли, раз такую требу несут, а взамен ворожбу им подавай, да чтоб самую что ни на есть всамделишную, а от таких зверушек только животом маяться станешь, самой потом к травнице на поклон идти придется, а той тоже косого за мелкую услугу дай. Вот, если бы два зайца, то она готова мириться и с драным мехом, и с торчащими ребрами, и даже с тем, что второго придется отдать травнице, хоть та яснотку от жгучей крапивы отличить не сможет. Старуха косила на нее хитрым взглядом, бубнила сварливо, вспоминая и хуторского кузнеца, что за простой гвоздь не в пример больше требует, и гулящую Беспуту с дальней околицы, которая каждую седмицу за любовным зельем через всю слободку тащится с пустыми руками, и…

Лагода опустила глаза, хмурилась, терпеливо ждала пока иссякнет поток причитаний. Однако, когда старая ворожея начала сыпать именами должников от самого Янтарного моря, не выдержала и снова развязала торбу. Вытащила второго зайца. Безразлично подумала, что придется сегодня снова ложиться голодной, выслушав витиеватую брань хмельного отца, который не найдет вечером горшок с мясным варевом.

– Хватит? – спросила, обрывая мнимые жалобы.

– В самый раз, девонька, в самый раз. Этот ладный, жирный, – Шепетуха тут же растянула все морщины на губах в мерзкую улыбку, показав крупные, желтые зубы, которым не только заячьи кости молоть без усилий, а и куну серебра перекусить, как пальцами щелкнуть.

– Плату за труды сразу требуешь, а зачем пришла и не спросишь, – насупилась Лагода.

– Сама же скажешь, – хихикнула старуха. – Раз второго зайца сама отдала, не артачилась, знать и беда у тебя немаленькая. Проходи, девонька, проходи. Говорить станем.

Лагода присела на низкую скамью у дверей и исподлобья смотрела, как старуха, освещенная пляшущем пламенем очага, начала перебирать многочисленные обереги, которые разноцветной вязанкой свешивались со стены. Ворожея выбрала самый тусклый из всех, и принялась натирать его рукавом рубахи, одновременно бросая какие-то корешки в булькающий на огне горшок.

– А откуда знаешь, какие амулеты надо, или приговаривать там что? – спросила она Шепетуху подозрительно.

– А откуда знахарки знают, какую траву, когда собирать, как роженицу пользовать да хворь выгонять? – удивилась та.

– Так травницы эту науку испокон веков друг дружке передают.

– Раньше эта земля до самого Янтарного моря своим чародейством славилась, и волшбу многие знали. А ты, думаешь, как я научилась ворожбе? Так и училась у других. Потом сама, то так попробую, то этак. А ведь с малолетства другого желала: богатства хотелось, нарядов, жениха такого, чтоб встречных девок, как увидят нас вместе, водой от зависти отливать приходилось, да деток в хате, чтоб полно было. Думала в этом счастье и есть.

– Разве не в этом?

– Ну, – протянула Шепетуха, размешивая свое варево. – Счастье-то с подвохом мне досталось. Жених из-под Лани быстро нашелся, застили его родичи глаза отцу подарками, вот и просватали, не глядя. Да не такой оказался, как мечталось – росточком всего в три локтя, плюгавый, скупой, а вот кулаки, как копыта у лошади. Не бил – убивал каждый день. Чуть все кости не переломал. Как жива осталась и самой не ведомо. Услышал Господь мои молитвы. Придавил его кто-то вскорости по хмельному делу в харчевне за горсть медяков в кошеле, а меня родичи со двора выбросили помирать, как собаку, потерявшую зубы. А деток Господь потом так и не дал – повредил внутри что-то этот ерпыль, чтоб ему век в могиле ворочаться. Ты же, девонька, не такого себе желаешь?

Лагода уставилась в пол, пряча глаза. Боялась, как бы старая со своей прозорливостью не только мечты о суженом в них увидела, но и застарелую ненависть и к стражнику Махоте, и к самой Томиле не разглядела, не почувствовала, что со временем та никуда не делась, не покрылась пеплом на сгоревшем полене, а только росла, дожидаясь своего часа. Что ей стоит донести? Вон, только кликни соглядатаев, так и сволокут в пыточную, где и снасильничают всей стражей, прежде, чем палачу отдадут.